Кибальников Сергей Александрович (1929 – 1999)

«Не все же разглагольство­вать

 о том, каким должен

                          быть человек, пора и стать

человеком».

Марк Аврелий.

ГЛАВА I.

 ГОДЫ ТЯЖЕЛЫЕ

Голод в Поволжье 1921 года был следствием неурожая и унес тысячи жизней; голод 1933 года был еще более опустошитель­ным... Наиболее тяжелые трудности для населения региона бы­ли созданы преднамеренно, деятельностью отдельных антина­родно настроенных группировок, окопавшихся в руководстве областей, районов и в колхозах Поволжья, прилагающих все усилия к тому, чтобы посеять панику, породить недовольство провокационными действиями властей, разрушающих вековые устои российской деревни. Проводя разъяснительную работу методом угроз, а в ряде случаев с наганом в руках, искали врагов не только среди зажиточной части населения, но и среди середняков, загоняя в колхозы всех подряд, создавая взрыво­опасную обстановку, массовое возмущение народа и тем самым подрывали неокрепшее колхозное хозяйство и, главное, веру людей в новую, неизвестную жизнь—в коллективное ведение, распределение урожая с учетом не только работающих, но и едоков.

В амбарах колхозов лежал хлеб, а колхозники умирали от истощения, все оправдывалось «происками врагов народа». Час­то в стан врагов зачисляли людей, не имеющих понятия о про­водимой политике. Как в самой партии, так и в группировках разного толка. Но людей арестовывали, семьи выселяли и не многие из них остались живы. За уход из колхоза строго нака­зывали. Голод убивал наиболее слабых и заставлял бороться за жизнь одних и других. Голод и смерть вынуждали людей по­бороть страх перед властью. Люди уходили из колхозов семьями, бросали все. Единственное желание было спасти жизнь свою и детей. Не всем удавалось уйти и увезти семью. Имели место случаи, когда людей отлавливали как зверей, возвращали в кол­хоз, а иных, «для порядка», судили за «контрреволюционную деятельность, направленную против организации колхозов. Их увозили в тюрьму. Как правило, никто из них не возвращал­ся к своей семье; иные, что было крайней редкостью, возвра­щались. Удавалось ли им бежать из мест заключения или их отпускали за отсутствием вины—об этом никто не спрашивал.

Они шли домой, но не находили свою семью—они вымерли и их, как правило, хоронили в общих могилах, названных позже «братскими». Так что возвратившиеся не имели возможности отыскать захоронение своих близких. Поделиться своим горем и минутной радостью от того, что удалось выжить.

Из огромного степного села в семьсот восемьдесят дворов к весне 1933 года живых подворий осталось немногим более сотни, часть населения выехала, спасаясь от голода, или их вывезли в порядке раскулачивания. Таких были единицы. Остальные ни­куда не уезжали, они просто умерли от голода. И самым страш­ным было то, что трупы умерших людей лежали в домах, са­раях, во дворах и даже на улицах, занесенные снегом, там где их застала смерть.

Приближение весны сулило спасение тем, кто доживает до дня, когда в степи, на оттаявших полянах, появятся после зимней спячки суслики. Их можно будет отлавливать и употреблять в пищу. Несколько позже в лесах люди будут собирать молодые побеги крапивы, лебеды и других трав, которые можно как. то приспособить для еды. В этом люди искали свое спасение и ожидали окончания зимы с нетерпением. Наступление весны было спасением для тех, кто сможет дожить, но надо было не допустить эпидемии от разлагающихся трупов и это понимало все взрослое население. Наступление оттепели грозило большой бедой, помощи ждать неоткуда. В соседних селах было то же...

Председатель сельского Совета, сам опухший от голода, пере­двигающийся с большим трудом, обходил улицы родного села, просил людей, способных передвигаться, выходить на захороне­ние умерших. На кладбище общими усилиями вырыли несколько больших ям под общие могилы, и люди, чудом выжившие, в си­лу необходимости надвигающейся не менее страшной беды, чем голод—возможной вспышки эпидемии—результата разлагающих­ся трупов, шли на похоронные работы, сами до крайности измож­денные, обессилевшие от истощения, свозили на колхозных ло­шадях своих односельчан. Их хоронили в том, что было на них в последние минуты жизни, их некому было переодевать, родные не провожали в последний путь...

Вид колхозных лошадей был не лучше сопровождавших их людей. За длинную снежную зиму на корм лошадям пошли со­ломенные крыши конюшни и ряди, теперь уже бесхозных домов. Животные были крайне истощены и едва передвигали ноги. Они были голодны, но не менее голодны были люди, сопровождавшие телеги с трупами. Так работали неделю. Людям, работающим в похоронных командах, из колхозного амбара в конце отработан­ного дня отпускали по килограмму фуражного зерна, которое в предыдущие годы шло на корм скоту, но люди, падающие от голода, рады были и этому «пайку», спасавшему их жизни.

Кто предложил забить двух лошадей, осталось не выяснен­ным, но к исходу последнего дня недели лошадей убили за се­лом, разрубили на куски и мясо унесли по домам...

Мария Калашникова находилась в другой группе работающих, и поэтому в дележке мяса убитых лошадей участия не прини­мала. Вместе с Марией работала женщина, по внешнему виду не страдающая от голода, крепкого, не женского, телосложения. Она работала в ряде случаев и за себя, и за Марию, которая с трудом передвигала опухшие ноги. К ним присоединился пред­седатель сельсовета. Женщина наблюдала за расстроенной на­парницей и другими работницами их звена, но искреннее сочув­ствие проявила только к Марии.

Об ответственности за убитых колхозных лошадей никто не говорил, молчал и председатель, но было заметно, что он боит­ся за вторую пару лошадей—ответственность его не пугала, знал, что ответ держать придется, понимал и другое—если его посадят за убитых лошадей, так как на выделении двух паро­конных упряжек настоял именно он, ему и нести ответствен­ность, тем более, что по складу характера он не мог подвести под суд всех участников первого похоронного звена, следова­тельно, его осуждение и изоляция в места заключения приве­дут семью к гибели. Жена уже не вставала, дети малые, взрос­лых работников нет.

Под конец рабочего дня рабочие похоронного звена получили «пайки» и ушли домой. Председатель сельского Совета сам от­вел лошадей на колхозную конюшню, попутно подвез Марию с ее напарницей Натальей Злобиной. Женщины сошли у неболь­шой березовой рощи и пошли по тропинке, петляющей между деревьями, на другую улицу. В пути обе молчали. Мария сожа­лела о том, что ей не представилась возможность принести до­мой хотя бы кусочек мяса, можно было бы сварить «затируху». Так называли они приготовленную из фуражного зерна, пред­варительно растертого на ручной мельнице, кашицу, состоящую из части муки, крупы зерна и примесей фуража. Все шло в пищу. «Паек» в семье ожидали с нетерпением, на него надея­лись. Семья состояла из трех человек: мама Марии, сынишка Степа и сама Мария. Мужчины отсутствовали: муж Марии уехал искать место, где можно пережить голодное время, обещал забрать семью, но шло время—никаких известий не было. Отец Марии, Иван Шуляков, оправившись от ран, долгое время батра­чил у местного попа. Сам из потомственных ямщиков, любил лошадей, копил деньги на коня. Сбережений было мало, и в на­чале тридцатых годов купил на базаре в станице Островской жеребенка, истратив весь свой «капитал». Он ухаживал за ним как за малым ребенком: купал в корыте в общей комнате, где жила вся семья, укрывал его и ставил на отстой в теплых сенях. И постепенно жеребенок оформился в красавца коня. В те не­спокойные для Поволжья годы проводилась коллективизация, образовался первый колхоз. Ивану предложили вступить в кол­хоз и сдать коня. Другой живности в семье не было. Сдать коня, расстаться со своей мечтой для Ивана было выше его душевных сил. На осмысление было нужно время.

Этого времени Ивану не отпустили, никто не пытался разоб­раться в душевной травме. Району нужны были проценты; и ожидать, когда потомственный бедняк Иван Шуляков сможет расстаться с впервые в жизни их семьи купленным и выращен­ным конем и сам свести его на колхозную конюшню, коллекти­визация не могла. Ему предъявили обвинение в «агитации про­тив колхозного строя» и арестовали.

Красавца коня отвели в общественную конюшню, позже на нем стал ездить председатель колхоза. Родные—жена, дочь и внук—не смогли увидеть мужа, отца и деда, не узнали, где его могила. Он умер в Балашовской тюрьме, так и не осознав свою вину перед властью, за которую он - бедняк, «голь перекат­ная» (так называли ему подобных зажиточные сельчане) сра­жался в гражданскую войну, был дважды ранен, выжил чудом, выжил для того, чтобы безвинно погибнуть во имя своей мечты— иметь красавца коня. Была еще одна мечта: иметь закреплен­ную за семьей землю.

Впервые в жизни их семьи и семей соседей в 1923 году по­явились участки земли, которые обработать одной семьей, при всем их желании, не могли. Не было инвентаря и тягловой силы. Добровольно объединились в малый коллектив—землю обраба­тывали три семьи, как во время проведения сева, так и в убо­рочную страду. Иван мечтал пахать и сеять, быть хозяином на своем подворье. Мечта была призрачной, он за нею тянулся, но ей не суждено было осуществиться. Ивана не стало, осталась семья и земля, которую некому было обрабатывать; земля стала бесхозной.

...Мария и Наталья прошли рощу с набухшими почками де­ревьев и осевшим снегом, просвечивающими проталинами на возвышенностях, вышли на улицу. Вдруг Наталья предложила Марии зайти к ней — она поделится мясом, ведь жить то надо...

Мария с удивлением посмотрела на женщину, старшую на­много лет и предлагающую ей мясо в то время, когда люди умирали от голода. Подсознательное подозрение развеялось под приветливым взглядом женщины и она дала согласие. Дом На­тальи был по пути к дому Марии.

Вошли в тепло натопленный дом, повеяло чем-то давно забы­тым. Наталья предложила раздеться и вместе покушать, что «Бог послал», но Мария, поблагодарив, отказалась, раздеваться не стала. Хозяйка предложила Марии зайти в чулан, там она завернет ей кусок мяса.

С этими словами Наталья взяла старое полотенце и они вы­шли в сени. Открыли дверь чулана, женщина зажгла висевший фонарь, и Мария увидела две кадки емкостью ведер по 10—12, накрытых домотканной дорожкой. Хозяйка сняла дорожку, под­няла деревянные кружки, прикрывавшие кадку, и Мария уви­дела нарубленные, видимо, засоленные куски мяса. Наталья сняла один кусок мяса, и под ним Мария увидела разрубленную на две части детскую головку с открытым глазом...

Как оказалась на улице, где потеряла заветный «паек», Мария не помнит. От сильного нервного потрясения упала на улице, ее подобрали проходившие люди и помогли дойти домой. С этого вечера Мария заболела. Проболев всю весну, только в середине мая месяца стала подниматься с постели, но отсутствие питания задерживало ее выздоровление. В период ее болезни мама по­меняла на продукты все, что можно было поменять. В послед­ний свой поход за кусок тыквы, предложенный ей в селе Гречушки, она отдала подвенечное платье Марии и скатерть. Прийти домой с пустыми руками не могла, знала, ее ждали больная дочь и внук Степа...

И все же болезнь отступила. Мария стала ходить по комнате и видела, что мама держится из последних сил, но оказать ей помощь не могла — была слаба настолько, что дойти до дерева в огороде, под которым стояла скамейка, сил не хватало. От мамы узнала: Наталья уехала из села спустя неделю после ее заболевания. О виденном Мария никому не говорила. Как-то в конце мая месяца пришла мама радостная: нарвала молодой крапивы и щавеля, и заявила:

—Сегодня у нас будет хороший обед...

Мария видела, как мама подставила лестницу к крыше сарая, покрытого соломой, взяла небольшое решето и стала поднимать­ся по лестнице, придерживая решето рукой. Мария, наблюдав­шая за действиями мамы, поняла ее намерение тогда, когда она прикрыла решетом отверстие в соломенной крыше—гнездо воробья. Из гнезда выпорхнул воробей и забился под решетом. Мама осторожно стала поднимать решето и подсовывать руку, чтобы поймать воробья. Она была близка к цели, но воробей вырвался, в руке осталось несколько перьев хвоста, а их облада­тель вылетел в щель между решетом и крышей с громким чи­риканьем, улетел.

В самые тяжелые дни их жизни Мария не видела свою маму в таком отчаянии. Мама рассчитывала на мясную «приправу» к обеду, но мясо улетело...

Прошло еще несколько суток, мама немного успокоилась и заявила дочери:

—Ты должна уехать. Спасайся сама и спасай сына, сейчас лето вступает в свои права, одна я как-то прожить смогу, всем не прокормиться, погибнем.

Мария не соглашалась, мама настаивала. И она дала согласие, поняла, иного выхода нет, надо уезжать—спасать и себя, и ребенка.

Степа помнит свое детство с момента, когда он сидит верхом на плечах матери—Марии Калашниковой, а она, опухшая от голода, медленно идет с ним на станцию, часто останавливаясь, и просит: «Степа, сыночек, пройди ножками, а мама отдохнет». Степа, выполняя просьбу мамы, шел. Шел, пока ему не отказы­вали ослабевшие ножки, и он садился в пыль, плача, прямо на

дороге. Тогда молодая мать останавливалась, выбирала место в тени редких деревьев, росших по оврагам, выходившим к доро­ге, сажала или укладывала сына отдыхать, а сама шла соби­рать щавель, другие съедобные травы, недозревшие плоды лес­ных деревьев. Ее движения были медленными, еще присажи­валась отдыхать—отказывали ноги. Немного отдохнув, снова шла в поисках пищи и в первую очередь не для себя, для ма­лыша-сына, часами терпеливо дожидавшегося, когда придет мама и сварит «похлебку». Степа не плакал—на это уже не было сил. Свои первые впечатления от знакомства с природой запомнились мальчику видом бескрайней, всхолмленной степи, с выгоревшей травой на косогорах и зеленеющей по склонам балок и оврагов, проросших чернолесьем. Еще дорогой, убегаю­щей к далекому горизонту, пыльной, извивающейся лентой...

И еще запомнилось солнце—ласковое ранним утром на восхо­де и вечером перед закатом; и беспощадное, способное убить все живое днем в том случае, когда люди окажутся в степи вдалеке от воды и особенно, если эти люди обессилены голодом и жаждой.

Расстояние до станции в тридцать пять километров они пре­одолевали неделю и были почти у цели. «Половина дела сде­лана»,—думала молодая мать. Оставалось выполнить вторую— без гроша в кармане добраться до Тамбова, где, по рассказам очевидцев, можно работать в колхозе и за свой труд получать ежедневную оплату натурой—под трудодни, авансом: в виде картофеля, свеклы и даже хлеба.

Для нее такой поворот в жизни, когда в Поволжье умирали люди от голода, был пределом мечты. За ним была жизнь...

Но до этой, в их положении, мифической цели еще надо было добраться... Солнце скрылось за горизонтом, наступила теплая летняя ночь. Мария подошла к берегу степной речки, опустила уснувшего сынишку на землю и устало присела рядом. Станция уже близко, осталось пройти около двух километров, наверное, самых трудных в ее жизни. Идти она не могла, ослабевший ор­ганизм требовал пищи и отдыха. Пищи не было, а отдых теперь зависел от ее решения, и она прилегла рядом с сыном, уснув беспокойным сном голодного человека.

Проснулась утром на рассвете от свежести, прикрыла спя­щего сына и сидела, ожидая восход солнца.

К пристанционному поселку они подошли, когда солнце под­нялось высоко и летний день вступил в свои права.

Здание вокзала было старым, типичным для станционных, по­добного назначения, строений в средней полосе России, но с присущим колоритом зеленых посадок, свойственных степным районам юга Среднерусской возвышенности. В тени деревьев сидели группы женщин и детей, видимо, их привели сюда те же беды. Мария поздоровалась с сидящими и, не получив ответа, постояла в тени дерева и направилась в здание вокзала. Ослаб- ленный болезнью организм, постоянное недоедание давали знать. Уложив сына на скамейку, напевая колыбельную, уснула сама. Истощенный голодом и ослабленный недавней тяжелой болезнью организм требовал отдыха. Мария проснулась от того, что кто-то тряс за плечо—ее будили...

Мария с удивлением смотрела на соседок, окружавших ее. Из их объяснений поняла, они тоже уезжали, спасаясь от голода и с ними также были маленькие дети. Женщины спросили ее, куда она решила ехать и есть ли у нее деньги на билет? Получив ответ, долго шептались между собой, затем предложили:

—Маня, поедешь с нами, но ребят мы оставим здесь. Напи­шем записку и оставим. Милиция подберет и направит в дет­ский дом. Так будет лучше и для нас, и для детей. Мы устроимся сами, немного окрепнем, возможно разыщем своих мужчин, уехавших устраиваться на производство, и тогда разыщем своих детей и заберем их из детского дома.

Изложив свой план, они ожидали ответ от мамы Степана, младшей их по возрасту и менее опытной в жизни. Мария дер­жала проснувшегося сына на коленях и видела, что он, хотя и был самым младшим в группе, уловил из разговора взрослых что-то страшное и непонятное для ребят и это страшное угрожало ему, маленькому человеку. И не осознавая причины своего вол­ненья, он чувствовал надвигающуюся беду и инстинктивно при­жимался всем телом к маме. Страх был на его лице и он смотрел на свою маму, ожидая ответа.

Посмотрев на соседок и их детей, Мария прижала к себе Степу и проговорила: «Не бойся, сыночек! Если выживем, то вместе, умрем тоже вместе». Маленький человечек обхватил ручонками шею своей мамы и проговорил: «Мама, когда я вы­расту, я тоже тебя не оставлю, ты хорошая мама!» Мария смот­рела на сына и слезы заливали глаза. Соседки назвали Марию дурой и ушли в неизвестном направлении, предварительно рас­совав детям в карманы заранее приготовленные записки. Прой­дет более десяти лет, и одна из соседок, потеряв семью, прожив не лучшим образом молодые годы, будет жаловаться Марии на «судьбу», разлучившую ее с любимым сыном, и рассылать за­поздавшие и ни к чему не обязывающие проклятия в адрес бывших своих подруг, уговоривших ее оставить ребенка на вок­зале. Теперь, встречая Степу, она запоздало раскаивалась и пыталась излить свои вспыхнувшие материнские чувства на мальчика, который, осознав причину слез тети Насти, сначала жалел ее, а осмыслив случившееся, возненавидел так, что при ее появлении убегал на улицу... Все это было впереди и надо было прожить годы, чтобы люди могли понять свои ошибки и по­жалеть о случившемся и в запоздалом раскаивании проклинать себя за проявленную слабость и заботу только о себе.

Мария осталась с пятилетним сыном на вокзале без куска хлеба, без денег и в окружении детей, которые поняли, но еще

Назад