Кибальников Сергей Александрович (1929 – 1999)
Опубликовано - 17 ноября 2017 г. 13:14, Изменено - 17 ноября 2017 г. 11:03 в Камышане - это мы - просмотров 291
Кибальников Сергей Александрович (27.11. 1929 (с. Слюсари Котовского района Волгоградской области) - 27. 04. 1999) - писатель, поэт, драматург.
Сергей Александрович Кибальников родился 27 ноября 1929 года в с. Слюсари Котовского района Волгоградской области. Образование — высшее.
Сергей Кибальников прошел трудовой путь от рабочего до генерального директора завода стеновых материалов.
Литературной деятельностью занимался с 1952 года. Писал прозу, поэзию, написал несколько пьес, посвященных армейской жизни.
В 1989 году вышла из печати книга Сергея Александровича «А жизнь продолжается...», в которой были опубликованы одноименная повесть, рассказы и очерки разных лет; в 1995 — роман-дилогия «А годы летят, словно птицы...». В 1998 г. была издана трилогия «Судьбы людские».
Сергей Александрович умер 27 апреля 1999 года.
Литература о жизни и творчестве С. А. Кибальникова :
1. Сергей Кибальников // Заветная строка: сб. стихов камышинских поэтов. – Камышин, 1998. – С. 41.
Издания произведений С. А. Кибальникова :
2. А годы летят, словно птицы…: роман в двух книгах / Сергей Кибальников. – Камышин,1995. – 219 с.
3. Судьбы людские: трилогия / Сергей Кибальников. – Камышин,1998 . – 287 с.
4. Стихи / Сергей Кибальников // Заветная строка: сб. стихов камышинских поэтов. – Камышин, 1998. – С. 42 – 52.
ПРОЗА (отрывок)
"А жизнь продолжается"
повесть-хроника
(Из дневниковых записей Степана Калашникова)
«Не все же разглагольствовать
о том, каким должен
быть человек, пора и стать
человеком».
Марк Аврелий.
ГЛАВА I.
ГОДЫ ТЯЖЕЛЫЕ
Голод в Поволжье 1921 года был следствием неурожая и унес тысячи жизней; голод 1933 года был еще более опустошительным... Наиболее тяжелые трудности для населения региона были созданы преднамеренно, деятельностью отдельных антинародно настроенных группировок, окопавшихся в руководстве областей, районов и в колхозах Поволжья, прилагающих все усилия к тому, чтобы посеять панику, породить недовольство провокационными действиями властей, разрушающих вековые устои российской деревни. Проводя разъяснительную работу методом угроз, а в ряде случаев с наганом в руках, искали врагов не только среди зажиточной части населения, но и среди середняков, загоняя в колхозы всех подряд, создавая взрывоопасную обстановку, массовое возмущение народа и тем самым подрывали неокрепшее колхозное хозяйство и, главное, веру людей в новую, неизвестную жизнь—в коллективное ведение, распределение урожая с учетом не только работающих, но и едоков.
В амбарах колхозов лежал хлеб, а колхозники умирали от истощения, все оправдывалось «происками врагов народа». Часто в стан врагов зачисляли людей, не имеющих понятия о проводимой политике. Как в самой партии, так и в группировках разного толка. Но людей арестовывали, семьи выселяли и не многие из них остались живы. За уход из колхоза строго наказывали. Голод убивал наиболее слабых и заставлял бороться за жизнь одних и других. Голод и смерть вынуждали людей побороть страх перед властью. Люди уходили из колхозов семьями, бросали все. Единственное желание было спасти жизнь свою и детей. Не всем удавалось уйти и увезти семью. Имели место случаи, когда людей отлавливали как зверей, возвращали в колхоз, а иных, «для порядка», судили за «контрреволюционную деятельность, направленную против организации колхозов. Их увозили в тюрьму. Как правило, никто из них не возвращался к своей семье; иные, что было крайней редкостью, возвращались. Удавалось ли им бежать из мест заключения или их отпускали за отсутствием вины—об этом никто не спрашивал.
Они шли домой, но не находили свою семью—они вымерли и их, как правило, хоронили в общих могилах, названных позже «братскими». Так что возвратившиеся не имели возможности отыскать захоронение своих близких. Поделиться своим горем и минутной радостью от того, что удалось выжить.
Из огромного степного села в семьсот восемьдесят дворов к весне 1933 года живых подворий осталось немногим более сотни, часть населения выехала, спасаясь от голода, или их вывезли в порядке раскулачивания. Таких были единицы. Остальные никуда не уезжали, они просто умерли от голода. И самым страшным было то, что трупы умерших людей лежали в домах, сараях, во дворах и даже на улицах, занесенные снегом, там где их застала смерть.
Приближение весны сулило спасение тем, кто доживает до дня, когда в степи, на оттаявших полянах, появятся после зимней спячки суслики. Их можно будет отлавливать и употреблять в пищу. Несколько позже в лесах люди будут собирать молодые побеги крапивы, лебеды и других трав, которые можно как. то приспособить для еды. В этом люди искали свое спасение и ожидали окончания зимы с нетерпением. Наступление весны было спасением для тех, кто сможет дожить, но надо было не допустить эпидемии от разлагающихся трупов и это понимало все взрослое население. Наступление оттепели грозило большой бедой, помощи ждать неоткуда. В соседних селах было то же...
Председатель сельского Совета, сам опухший от голода, передвигающийся с большим трудом, обходил улицы родного села, просил людей, способных передвигаться, выходить на захоронение умерших. На кладбище общими усилиями вырыли несколько больших ям под общие могилы, и люди, чудом выжившие, в силу необходимости надвигающейся не менее страшной беды, чем голод—возможной вспышки эпидемии—результата разлагающихся трупов, шли на похоронные работы, сами до крайности изможденные, обессилевшие от истощения, свозили на колхозных лошадях своих односельчан. Их хоронили в том, что было на них в последние минуты жизни, их некому было переодевать, родные не провожали в последний путь...
Вид колхозных лошадей был не лучше сопровождавших их людей. За длинную снежную зиму на корм лошадям пошли соломенные крыши конюшни и ряди, теперь уже бесхозных домов. Животные были крайне истощены и едва передвигали ноги. Они были голодны, но не менее голодны были люди, сопровождавшие телеги с трупами. Так работали неделю. Людям, работающим в похоронных командах, из колхозного амбара в конце отработанного дня отпускали по килограмму фуражного зерна, которое в предыдущие годы шло на корм скоту, но люди, падающие от голода, рады были и этому «пайку», спасавшему их жизни.
Кто предложил забить двух лошадей, осталось не выясненным, но к исходу последнего дня недели лошадей убили за селом, разрубили на куски и мясо унесли по домам...
Мария Калашникова находилась в другой группе работающих, и поэтому в дележке мяса убитых лошадей участия не принимала. Вместе с Марией работала женщина, по внешнему виду не страдающая от голода, крепкого, не женского, телосложения. Она работала в ряде случаев и за себя, и за Марию, которая с трудом передвигала опухшие ноги. К ним присоединился председатель сельсовета. Женщина наблюдала за расстроенной напарницей и другими работницами их звена, но искреннее сочувствие проявила только к Марии.
Об ответственности за убитых колхозных лошадей никто не говорил, молчал и председатель, но было заметно, что он боится за вторую пару лошадей—ответственность его не пугала, знал, что ответ держать придется, понимал и другое—если его посадят за убитых лошадей, так как на выделении двух пароконных упряжек настоял именно он, ему и нести ответственность, тем более, что по складу характера он не мог подвести под суд всех участников первого похоронного звена, следовательно, его осуждение и изоляция в места заключения приведут семью к гибели. Жена уже не вставала, дети малые, взрослых работников нет.
Под конец рабочего дня рабочие похоронного звена получили «пайки» и ушли домой. Председатель сельского Совета сам отвел лошадей на колхозную конюшню, попутно подвез Марию с ее напарницей Натальей Злобиной. Женщины сошли у небольшой березовой рощи и пошли по тропинке, петляющей между деревьями, на другую улицу. В пути обе молчали. Мария сожалела о том, что ей не представилась возможность принести домой хотя бы кусочек мяса, можно было бы сварить «затируху». Так называли они приготовленную из фуражного зерна, предварительно растертого на ручной мельнице, кашицу, состоящую из части муки, крупы зерна и примесей фуража. Все шло в пищу. «Паек» в семье ожидали с нетерпением, на него надеялись. Семья состояла из трех человек: мама Марии, сынишка Степа и сама Мария. Мужчины отсутствовали: муж Марии уехал искать место, где можно пережить голодное время, обещал забрать семью, но шло время—никаких известий не было. Отец Марии, Иван Шуляков, оправившись от ран, долгое время батрачил у местного попа. Сам из потомственных ямщиков, любил лошадей, копил деньги на коня. Сбережений было мало, и в начале тридцатых годов купил на базаре в станице Островской жеребенка, истратив весь свой «капитал». Он ухаживал за ним как за малым ребенком: купал в корыте в общей комнате, где жила вся семья, укрывал его и ставил на отстой в теплых сенях. И постепенно жеребенок оформился в красавца коня. В те неспокойные для Поволжья годы проводилась коллективизация, образовался первый колхоз. Ивану предложили вступить в колхоз и сдать коня. Другой живности в семье не было. Сдать коня, расстаться со своей мечтой для Ивана было выше его душевных сил. На осмысление было нужно время.
Этого времени Ивану не отпустили, никто не пытался разобраться в душевной травме. Району нужны были проценты; и ожидать, когда потомственный бедняк Иван Шуляков сможет расстаться с впервые в жизни их семьи купленным и выращенным конем и сам свести его на колхозную конюшню, коллективизация не могла. Ему предъявили обвинение в «агитации против колхозного строя» и арестовали.
Красавца коня отвели в общественную конюшню, позже на нем стал ездить председатель колхоза. Родные—жена, дочь и внук—не смогли увидеть мужа, отца и деда, не узнали, где его могила. Он умер в Балашовской тюрьме, так и не осознав свою вину перед властью, за которую он - бедняк, «голь перекатная» (так называли ему подобных зажиточные сельчане) сражался в гражданскую войну, был дважды ранен, выжил чудом, выжил для того, чтобы безвинно погибнуть во имя своей мечты— иметь красавца коня. Была еще одна мечта: иметь закрепленную за семьей землю.
Впервые в жизни их семьи и семей соседей в 1923 году появились участки земли, которые обработать одной семьей, при всем их желании, не могли. Не было инвентаря и тягловой силы. Добровольно объединились в малый коллектив—землю обрабатывали три семьи, как во время проведения сева, так и в уборочную страду. Иван мечтал пахать и сеять, быть хозяином на своем подворье. Мечта была призрачной, он за нею тянулся, но ей не суждено было осуществиться. Ивана не стало, осталась семья и земля, которую некому было обрабатывать; земля стала бесхозной.
...Мария и Наталья прошли рощу с набухшими почками деревьев и осевшим снегом, просвечивающими проталинами на возвышенностях, вышли на улицу. Вдруг Наталья предложила Марии зайти к ней — она поделится мясом, ведь жить то надо...
Мария с удивлением посмотрела на женщину, старшую намного лет и предлагающую ей мясо в то время, когда люди умирали от голода. Подсознательное подозрение развеялось под приветливым взглядом женщины и она дала согласие. Дом Натальи был по пути к дому Марии.
Вошли в тепло натопленный дом, повеяло чем-то давно забытым. Наталья предложила раздеться и вместе покушать, что «Бог послал», но Мария, поблагодарив, отказалась, раздеваться не стала. Хозяйка предложила Марии зайти в чулан, там она завернет ей кусок мяса.
С этими словами Наталья взяла старое полотенце и они вышли в сени. Открыли дверь чулана, женщина зажгла висевший фонарь, и Мария увидела две кадки емкостью ведер по 10—12, накрытых домотканной дорожкой. Хозяйка сняла дорожку, подняла деревянные кружки, прикрывавшие кадку, и Мария увидела нарубленные, видимо, засоленные куски мяса. Наталья сняла один кусок мяса, и под ним Мария увидела разрубленную на две части детскую головку с открытым глазом...
Как оказалась на улице, где потеряла заветный «паек», Мария не помнит. От сильного нервного потрясения упала на улице, ее подобрали проходившие люди и помогли дойти домой. С этого вечера Мария заболела. Проболев всю весну, только в середине мая месяца стала подниматься с постели, но отсутствие питания задерживало ее выздоровление. В период ее болезни мама поменяла на продукты все, что можно было поменять. В последний свой поход за кусок тыквы, предложенный ей в селе Гречушки, она отдала подвенечное платье Марии и скатерть. Прийти домой с пустыми руками не могла, знала, ее ждали больная дочь и внук Степа...
И все же болезнь отступила. Мария стала ходить по комнате и видела, что мама держится из последних сил, но оказать ей помощь не могла — была слаба настолько, что дойти до дерева в огороде, под которым стояла скамейка, сил не хватало. От мамы узнала: Наталья уехала из села спустя неделю после ее заболевания. О виденном Мария никому не говорила. Как-то в конце мая месяца пришла мама радостная: нарвала молодой крапивы и щавеля, и заявила:
—Сегодня у нас будет хороший обед...
Мария видела, как мама подставила лестницу к крыше сарая, покрытого соломой, взяла небольшое решето и стала подниматься по лестнице, придерживая решето рукой. Мария, наблюдавшая за действиями мамы, поняла ее намерение тогда, когда она прикрыла решетом отверстие в соломенной крыше—гнездо воробья. Из гнезда выпорхнул воробей и забился под решетом. Мама осторожно стала поднимать решето и подсовывать руку, чтобы поймать воробья. Она была близка к цели, но воробей вырвался, в руке осталось несколько перьев хвоста, а их обладатель вылетел в щель между решетом и крышей с громким чириканьем, улетел.
В самые тяжелые дни их жизни Мария не видела свою маму в таком отчаянии. Мама рассчитывала на мясную «приправу» к обеду, но мясо улетело...
Прошло еще несколько суток, мама немного успокоилась и заявила дочери:
—Ты должна уехать. Спасайся сама и спасай сына, сейчас лето вступает в свои права, одна я как-то прожить смогу, всем не прокормиться, погибнем.
Мария не соглашалась, мама настаивала. И она дала согласие, поняла, иного выхода нет, надо уезжать—спасать и себя, и ребенка.
Степа помнит свое детство с момента, когда он сидит верхом на плечах матери—Марии Калашниковой, а она, опухшая от голода, медленно идет с ним на станцию, часто останавливаясь, и просит: «Степа, сыночек, пройди ножками, а мама отдохнет». Степа, выполняя просьбу мамы, шел. Шел, пока ему не отказывали ослабевшие ножки, и он садился в пыль, плача, прямо на
дороге. Тогда молодая мать останавливалась, выбирала место в тени редких деревьев, росших по оврагам, выходившим к дороге, сажала или укладывала сына отдыхать, а сама шла собирать щавель, другие съедобные травы, недозревшие плоды лесных деревьев. Ее движения были медленными, еще присаживалась отдыхать—отказывали ноги. Немного отдохнув, снова шла в поисках пищи и в первую очередь не для себя, для малыша-сына, часами терпеливо дожидавшегося, когда придет мама и сварит «похлебку». Степа не плакал—на это уже не было сил. Свои первые впечатления от знакомства с природой запомнились мальчику видом бескрайней, всхолмленной степи, с выгоревшей травой на косогорах и зеленеющей по склонам балок и оврагов, проросших чернолесьем. Еще дорогой, убегающей к далекому горизонту, пыльной, извивающейся лентой...
И еще запомнилось солнце—ласковое ранним утром на восходе и вечером перед закатом; и беспощадное, способное убить все живое днем в том случае, когда люди окажутся в степи вдалеке от воды и особенно, если эти люди обессилены голодом и жаждой.
Расстояние до станции в тридцать пять километров они преодолевали неделю и были почти у цели. «Половина дела сделана»,—думала молодая мать. Оставалось выполнить вторую— без гроша в кармане добраться до Тамбова, где, по рассказам очевидцев, можно работать в колхозе и за свой труд получать ежедневную оплату натурой—под трудодни, авансом: в виде картофеля, свеклы и даже хлеба.
Для нее такой поворот в жизни, когда в Поволжье умирали люди от голода, был пределом мечты. За ним была жизнь...
Но до этой, в их положении, мифической цели еще надо было добраться... Солнце скрылось за горизонтом, наступила теплая летняя ночь. Мария подошла к берегу степной речки, опустила уснувшего сынишку на землю и устало присела рядом. Станция уже близко, осталось пройти около двух километров, наверное, самых трудных в ее жизни. Идти она не могла, ослабевший организм требовал пищи и отдыха. Пищи не было, а отдых теперь зависел от ее решения, и она прилегла рядом с сыном, уснув беспокойным сном голодного человека.
Проснулась утром на рассвете от свежести, прикрыла спящего сына и сидела, ожидая восход солнца.
К пристанционному поселку они подошли, когда солнце поднялось высоко и летний день вступил в свои права.
Здание вокзала было старым, типичным для станционных, подобного назначения, строений в средней полосе России, но с присущим колоритом зеленых посадок, свойственных степным районам юга Среднерусской возвышенности. В тени деревьев сидели группы женщин и детей, видимо, их привели сюда те же беды. Мария поздоровалась с сидящими и, не получив ответа, постояла в тени дерева и направилась в здание вокзала. Ослаб- ленный болезнью организм, постоянное недоедание давали знать. Уложив сына на скамейку, напевая колыбельную, уснула сама. Истощенный голодом и ослабленный недавней тяжелой болезнью организм требовал отдыха. Мария проснулась от того, что кто-то тряс за плечо—ее будили...
Мария с удивлением смотрела на соседок, окружавших ее. Из их объяснений поняла, они тоже уезжали, спасаясь от голода и с ними также были маленькие дети. Женщины спросили ее, куда она решила ехать и есть ли у нее деньги на билет? Получив ответ, долго шептались между собой, затем предложили:
—Маня, поедешь с нами, но ребят мы оставим здесь. Напишем записку и оставим. Милиция подберет и направит в детский дом. Так будет лучше и для нас, и для детей. Мы устроимся сами, немного окрепнем, возможно разыщем своих мужчин, уехавших устраиваться на производство, и тогда разыщем своих детей и заберем их из детского дома.
Изложив свой план, они ожидали ответ от мамы Степана, младшей их по возрасту и менее опытной в жизни. Мария держала проснувшегося сына на коленях и видела, что он, хотя и был самым младшим в группе, уловил из разговора взрослых что-то страшное и непонятное для ребят и это страшное угрожало ему, маленькому человеку. И не осознавая причины своего волненья, он чувствовал надвигающуюся беду и инстинктивно прижимался всем телом к маме. Страх был на его лице и он смотрел на свою маму, ожидая ответа.
Посмотрев на соседок и их детей, Мария прижала к себе Степу и проговорила: «Не бойся, сыночек! Если выживем, то вместе, умрем тоже вместе». Маленький человечек обхватил ручонками шею своей мамы и проговорил: «Мама, когда я вырасту, я тоже тебя не оставлю, ты хорошая мама!» Мария смотрела на сына и слезы заливали глаза. Соседки назвали Марию дурой и ушли в неизвестном направлении, предварительно рассовав детям в карманы заранее приготовленные записки. Пройдет более десяти лет, и одна из соседок, потеряв семью, прожив не лучшим образом молодые годы, будет жаловаться Марии на «судьбу», разлучившую ее с любимым сыном, и рассылать запоздавшие и ни к чему не обязывающие проклятия в адрес бывших своих подруг, уговоривших ее оставить ребенка на вокзале. Теперь, встречая Степу, она запоздало раскаивалась и пыталась излить свои вспыхнувшие материнские чувства на мальчика, который, осознав причину слез тети Насти, сначала жалел ее, а осмыслив случившееся, возненавидел так, что при ее появлении убегал на улицу... Все это было впереди и надо было прожить годы, чтобы люди могли понять свои ошибки и пожалеть о случившемся и в запоздалом раскаивании проклинать себя за проявленную слабость и заботу только о себе.
Мария осталась с пятилетним сыном на вокзале без куска хлеба, без денег и в окружении детей, которые поняли, но еще
не совсем осознали весь ужас случившегося и свою беду.
Дети волновались и плакали, обращаясь к ней, спрашивали, куда и почему ушли их мамы. Из группы оставленных детей не плакал только один мальчик. Он сидел, устремив свой взгляд в одну точку, и на его лице была такая печаль, что его можно было сравнить с человеком, многое повидавшим в своей жизни. Это было лицо взрослого человека, прочувствовавшего весь ужас случившегося и мужественно переживающего свое несчастье.
Поезд в направлении Тамбова должен был по расписанию пройти в 23 часа 10 минут, но Мария не надеялась на то, что ей удастся уехать, ведь нужен билет, а на его приобретение деньги, которых она не имела.
До прихода поезда оставалось немногим меньше двух часов. В здание вокзала зашли два милиционера, с грустью посмотрели на группу детей (такая картина наблюдалась ими не в первый раз), и с удивлением посмотрели на молодую женщину, сидевшую на скамейке и прижимавшую к себе ребенка так, как будто она боялась его потерять.
Один из милиционеров подошел к ней и спросил: «Гражданка, чьи это дети?» Мария пересказала последний разговор с женщинами—матерями этих детей. «В карманах детей должны быть записки»,—сказала она и замолчала. Второй милиционер, стоявший рядом с детьми, нагнулся к сидевшему на краю скамейки мальчику лет 8—9, который сидел, низко опустив голову. На его коленях лежала голова малыша и он нежно обнимал его одной рукой, вторая рука была все время в движении, он поглаживал голову братишки, при этом сам едва сдерживал слезы. При обращении к нему, мальчик молча вынул из кармана записку, не меняя позы, передал ее в руки милиционера. В карманах других детей была аналогичные записки, в которых сердобольные мамы писали: «Мы вверяем жизнь своих детей государству на время..., позже разыщем их и заберем».
Лицо милиционера, читавшего записку, было расстроенным, было видно, что он остро переживает случившееся. Повернувшись к Марии, спросил: «А вы почему же не уехали с ними?» Как бы защищаясь от стоявшего перед нею милиционера, молодая мать еще сильнее прижала своего сынишку к себе и ответила то же, что говорила своему Степе? потом, волнуясь, дополнила свой ответ: «Вот ехать не смогу, денег нет на билет, придется видно умирать здесь».
Оба милиционера с удивлением смотрели на женщину, затем один из них, стоявший рядом; спросил: «Вы когда ели и кормили ' ребенка? » Мария посмотрела на него и вместо ответа заплакала. Один из милиционеров вышел, но вскоре вернулся. В руках он держал котелок и два кусочка хлеба. Подойдя к Марии, он поставил котелок на скамейку, положил рядом хлеб и, грубостью стараясь прикрыть свою доброту, проговорил: «Ешь сама и корми ребенка. За ребят не волнуйся. Мы сейчас их накормим и устроим». Пока Мария ела сама и кормила супом Степу (хлеб спрятала для сына), второй милиционер отозвал в сторону первого, принесшего им пищу, о чем-то поговорил с ним и ушел. Оставшийся в зале милиционер подошел к ребятам и обратился к старшему со словами: «Мальчик! Сейчас придет дядя, поможет тете сесть с мальчиком в вагон. Когда поезд отправится, мы поведем вас кушать и устроим с ночлегом, а позже будем искать родителей». Мальчик слушал внимательно, но почему-то не смотрел на милиционера. Сидел, опустив голову, молчал, потом проговорил: «Дядя, наши мамы уехали, не надо их искать...» Милиционер терпеливо уговаривал ребят, но ему было трудно одному. На помощь молодой женщины рассчитывать было нельзя, она тоже плакала и старалась не смотреть в их сторону. К счастью, ушедший милиционер возвратился и они вдвоем быстро успокоили плачущих ребят.
У перрона станции остановился поезд. Услышав его шум, милиционер подошел к Марии и сказал: «Пойдемте, я помогу вам войти в вагон, вот билет до Тамбова». Мария от волнения не могла выговорить слова благодарности и все пыталась поцеловать руку, протянувшую ей билет, и не просто билет, а жизнь ей и ее сыну. Милиционер тоже волновался, но, пересилив себя, помог Марии подняться, войти в вагон. Поезд вскоре отошел от станции...
Читать дальше :
Судьбы людские: трилогия / Сергей Кибальников. – Камышин,1998 . – 287 с.
Тэги: Кибальников Слюсари известные камышане камышинские поэты камышинские писатели